Ах, как божественно, как трагично я был влюблен в девятом классе! Никогда больше мне не было так восхитительно плохо, как в те три дня между новогодним вечером в школе и встречей с Ней, встречей, которую я, кстати говоря, совершенно не помню, как не помнит ни один из влюблявшихся тот момент, когда его любовь пошла на убыль. Да, действительно, строго говоря, моя любовь длилась только эти три дня - просто потому, что дольше существовать в таком накале не было никакой возможности.
Но было ведь еще и предшествие, предчувствие, если и не более драгоценное, чем само чувство, то, во всяком случае, более тонкое, полное нежнейших нюансов, как, например, те самые первые взгляды, которые сначала лишь слегка царапают душу, и лишь затем пропитывают эти ранки сладкой, дурманящей отравой.
Самый первый взгляд – столкновение. Я вхожу с улицы в школьный тамбур, она выходит из вестибюля. Мгновение – мы, еще совсем чужие, едва помнящие имена друг друга, - но наедине, глаза в глаза. Она чуть заметно мне кивает и отводит подчеркнуто равнодушный взгляд. В этом подчеркивании я угадываю желание скрыть – что?
С этим вопросом, обдаваемый ароматом ее тепла, я скольжу мимо, по уже сложившейся воровской привычке прихватывая с собой и этот аромат, и румянец ближайшей ко мне щеки, и изгиб шеи, проглядывающей из-под шарфика.
Этот миг, как и сотни других подобных, мог бы кончиться ничем. Но несколько дней спустя нас вдруг сажают за одну парту. Это было 19 декабря, до первого из тех трех дней оставалось совсем немного. И опять ничего бы не было, прояви хоть один из нас минимум непослушания, столь обычного для подростков, считающих себя слишком взрослыми для того, чтобы кто-нибудь, хотя бы и классный руководитель, указывал, где и с кем им сидеть. В конце концов, уже на следующем уроке мы вполне могли сесть на старые места, и никто бы ничего нам не сказал. Но мы сели вместе! Нам обоим захотелось вдруг быть послушными…
Следующим утром я ловлю себя на том, что с нетерпением иду в школу. Мы еще почти не разговариваем: «Привет!» – «Привет!». Но в нескольких сантиметрах от себя я чувствую локоть, обтянутый фиолетовым рукавом (только у Нее во всем классе было фиолетовое платье; никогда не любил и сейчас не люблю этот цвет, но тогда милее его, кажется, не было) и все то, что прежде я воровал, теперь законно рядом со мной. Достаточно чуть-чуть повернуть голову, и вот он – изгиб, вот – румянец, а чистый запах пронизывает меня, даже если я делаю вид, что смотрю в другую сторону. Именно «делаю вид», потому что в действительности все мои чувства устремлены на соседку. Их обрывает только звонок на перемену, которую я провожу в предчувствии возвращения к ней.
Невыносима нелепость звонка с последнего урока, несущего разлуку.
Мы еще не научились разговаривать друг с другом. Обходимся случайными фразами, почти междометиями, сказанными шепотом, и означающими совсем не то, что значат сами слова. Однако грозящее бедствие заставляет перейти к языку более однозначному, но произнести вслух – даже шепотом! - эти обыкновенные слова я почему-то не могу, и потому пишу записку: «Пойдем через мост вместе, ладно?» Она читает и приписывает снизу: «Хорошо», хотя могла просто кивнуть. Впрочем, она и кивает, возвращая мне послание, которое становится похожим на признание – мы еще не знаем, в чём.
С тех самых пор я навсегда полюбил Старый мост. Именно он соединил нас. Наши трамваи сходились возле Путевого дворца, в самом центре древнего города. Именно там мы вскоре стали встречаться еще перед школой. Помню ни с чем не сравнимую радость видеть ее за секунду до встречи – ожидающей – меня! Так получалось, что трамвай, идущий от Головинского вала, где она жила, подходил на минуту раньше, и она должна была ждать меня, тем самым публично (хотя и для одного меня) подтверждая свое неравнодушие. Мы шли через мост туда и обратно, и именно эти минуты научили нас наконец-то говорить друг с другом…
А потом был новогодний вечер, тот самый, после которого душа моя, до того мерцавшая как уголек на ветру, вспыхнула, едва не спалив меня совсем. Самое удивительное, что в самом вечере в общем-то не было ничего особенного. Мы просто танцевали, не расставаясь друг с другом ни на секунду, а потом, пошли, как уже успели привыкнуть, через мост. Но перейдя его, не расстались, как было до этого, а повернули к ее дому, и еще долго бродили по темным замороженным улочкам. И в какой-то момент я с колотящимся сердцем положил ей руку на плечо, обняв, как обнимают свою девушку. И она не оттолкнула, не вывернулась из-под моей руки, признав, таким образом, случившееся. Эта рука на плече значила даже больше, чем прощальный поцелуй в холодную щеку…
Я шел через ночной пустынный город, звеня заледеневшими ногами в тонких туфлях-«корочках», не чувствуя не только ног, но и всего себя, вдруг перешедшего в неведомое прежде состояние инобытия.
В этом состоянии я пробыл ровно три дня, в которые любовь сжигала меня, не позволяя хоть на секунду отвлечься. В невыносимом свете этого чувства даже простое потребление пищи выглядело кощунственным – и я не ел, не пил и, кажется, даже не спал, поскольку сон и явь почти не различались. В таком состоянии я встретил Новый 1963 год. Выпил три рюмки какого-то сладкого ликера и смертельно опьянел – видимо, потому, что не ел уже два дня и к новогодним закускам даже не притронулся. Я очнулся через несколько часов – в чужой квартире, с невыносимой болью в голове и такой же тоской в душе. До встречи оставались еще целые сутки…
Потом мы встречались каждый день в течение примерно полугода – столько времени умирала моя любовь. Время от времени она начинала разгораться от жара новых прикосновений, неожиданных жестов или слов, но то, что переживалось мной в течение тех трех дней, никогда-никогда – да и во всю жизнь, пожалуй, – не возвращалось ко мне.
* * *
А сейчас я напишу смешную фразу: эту мою любовь сгубила политика.
Не было в нашей стране в ту пору никакой нормальной политики, да и если бы была, пятнадцатилетние подростки вряд ли могли иметь к ней столько отношения, сколько надо для того, чтобы загубить главное, чем дышит в эту пору юное сердце.

В январе 1963-го меня приняли в комсомол. Я невероятно серьезно отнесся к этому событию. Надо сказать, что откровенно наплевательского отношения к этому шагу не было, пожалуй, ни у кого из моих сверстников. Молодой насмешливый цинизм расцвел у следующего за нами поколения «семидесятников», нам же идея светлого будущего, которое мы же должны построить, виделась как почти практическая задача, смеяться над которой не было смысла.
Но моя соседка по парте была куда трезвее и практичнее меня. Вступив в комсомол еще предыдущей весной, она считала свой долг перед высокими идеями тем самым выполненным, и разговаривать на всякие такие темы решительно отказывалась. Поэтому свое вступление я переживал в одиночку. Так же в одиночку я ринулся в комсомольский актив, а любовь моя тем временем свернулась, как прокисшее молоко, которое забыли вовремя выпить.
* * *
Ох уж, этот актив! Быстро, очень быстро я примкнул к нему.
И вот уже сам я сижу в школьном комитете комсомола и режу потных кандидатов на вступление в ВЛКСМ каверзными вопросами: «А кто такой Хулиан Гримау?» (Забывшим напомню: был такой испанский коммунист, казненный за что-то франкистами). И про Пассионарию спрашивал. Правда, самых подлых вопросов, типа «Может ли поп быть комсомольцем?» или «Что является основой комсомола и на чем основывается комсомол?» я не задавал, поскольку уставной казуистикой я совершенно не интересовался, а вот блеснуть политначитанностью перед невежественными, как правило, «кандидатами» был не прочь. Практического значения не имели ни вопросы, ни ответы на них, поскольку принимали в комсомол всех – как знающих про то, что «основой комсомола является первичная организация», а основывается он на «демократическом централизме», так и не знающих не только про Пассионарию, но и про то, каково полное название организации, в которую они вступают. Один из вступающих даже аббревиатуру «КПСС» не мог расшифровать – но и его приняли…
Как ни увлекали меня в ту пору вопросы общественного устройства и все то, что называлось тогда “политикой”, любовь, а, точнее, мечта о ней, продолжала волновать меня гораздо больше. Но в отношении любви в ту пору тоже действовала своя политика, сводившаяся к тому, что знать юным о ней что-либо чрезвычайно вредно.
Конечно, наши учителя были живые люди и, безусловно, знали, откуда дети берутся. Но поскольку никаких указаний сверху о том, как относиться к этому факту, не поступало, то и старались к нему никак не относиться. В результате откровенно ханжеское отношение к вопросам пола в присутствии учеников сплеталось у наших наставников с самым пошлым зубоскальством и сплетнями за дверями учительской.
В последнем классе я смог оценить и то, и другое, когда имел неосторожность подружиться с племянницей одной нашей учительницы.
Нет, это была совсем не та любовь, что пронзила меня двумя годами раньше. Может, ее и вообще не было бы, не поднимись в учительской среде та мутная волна, наперекор которой я непременно хотел встречаться именно с этой девочкой. Никогда не забыть мне школьного парторга - одетую в крысиного цвета кофту учительницу обществоведения. Эта мымра, лишенная даже намека на женственность, прямо на уроке распекала меня за “моральное разложение”, в которое я, по ее словам, вовлекаю “незрелую молодежь”. Намек был прозрачен: моя Мурочка училась тремя классами младше, а “разложением” именовались наши прогулки по набережной, где нас могли видеть десятки знакомых глаз.
Наша любовь – с многочисленными ссорами, обидами и бурными объяснениями – истаяла лишь через полтора года, к концу первого курса. Ничего “такого” у нас так и не было. Мы расстались столь же невинными, как и встретились. Наверное, это можно отнести на счет все той же ханжеской школьной политики тех лет. Но я о том не жалею. Что-то было в этой политике правильное…