Истории дедушки Сережи. О любви и смерти в письмах из горчичной банки

истории дедушки Сережи

Она произошла не в Твери. Но рассказавшая мне ее женщина давно живет в нашем городе и хранит эти маленькие сильно пожелтевшие листочки как драгоценный след давно ушедшей жизни.

В пору, когда началась эта короткая, но бурная история, Альбине было всего семь лет. Она хорошо помнит семейные пикники, которые любили устраивать ее родители — как к дому подъезжал грузовик, и на него грузилась соседняя ребятня вместе с родителями. Главным был ее отец — высокий, красивый и молодой.

Весной того года ему исполнилось тридцать два года, но он уже был начальником службы тяги крупнейшего в Союзе металлургического комбината имени Сталина, имел несколько изобретений и однажды его даже приглашали в Москву, в правительство, чтобы посоветоваться, как их внедрять. Конечно, ему давали машину без всяких вопросов.

Это была счастливая семья. Может быть, одна из немногих в ту пору. У них была прекрасная квартира, интересная работа, красивые, милые дочери, которым они дали звучные имена — Эльвира и Альбина. А главное — они любили друг друга. Анастасии — Тасе, Тасюрке, как он ее звал — было всего-то двадцать семь. И они уже десять лет были женаты, опрокидывая утверждение о непрочности ранних браков.

Все оборвалось в самый канун Нового года. 26 декабря 1937 года в 11 часов вечера к их подъезду подкатил “черный ворон”. Альбине запомнилось, как мать хотела выйти вслед за отцом, когда его уводили, но так и не смогла снять с вешалки шубку…

О причинах ареста можно гадать. Тогда хватали людей и без всяких причин, просто выполняя спущенные сверху разнарядки. Инженеры — даже свои, только что выучившиеся, были на подозрении, как возможные “вредители”. Николай Доманский, как и его жена Анастасия Небредовская, происходил из семьи польских ссыльных, брошенных в Сибирь после восстания 1863 года. Впрочем, по рождению, языку и привычкам они чувствовали себя вполне русскими людьми — но кого тогда интересовали чувства? Они могли быть врагами, и значит, по логике НКВД, были ими.

Анастасия не сразу пришла в себя. Когда опомнилась, первое движение было — куда-то идти, писать, объяснять, что произошла чудовищная ошибка. Но сначала надо было хотя бы собрать передачу в тюрьму. Собирала с особым тщанием, вспоминая все, что он любил. Отнесла. И вдруг через некоторое время дежурный вернул баночку с горчицей. “Сказал, что ему не нужно”. Это огорошило: Николай ничего не ел без горчицы. Дома на всякий случай проверила содержимое баночки. И — чудное дело! — обнаружила в ней тщательно свернутую записку.

“Здравствуй, милая, дорогая моя Тасюрочка, дети, папа и мама, сестренка! Никогда не думал, что придется мне писать вам из тюрьмы, да, видно судьба нашей семьи такова, что не приходится жить счастливо, хотя все работаем честно. За меня не беспокойтесь, я-то проживу. Но как вы? Это меня беспокоит больше всего. Как вы устроились с квартирой,как с деньгами, как дело с папой — не придираются ли к нему? Все же я советую по крайней мере уехать куда-нибудь. Продавайте все, что можно. У меня надежда на папу, что он вас не бросит… Пока что в камерах жить можно. На сутки дают 600 гр. хлеба и один раз щи — называется баландой. Есть люди, которые живут только на этом. Правда, тяжело, но не умирают…”

Потом этот трюк с горчицей удалось повторить несколько раз — дежурные все время менялись, и никто из них ничего не заподозрил.

Всю свою жизнь хранит эти крохотные мелко исписанные листочки Альбина Николаевна. В них запечатлелся последний след любви ее родителей, растоптанной той силой, которой они были преданы и от которой, как это ни удивительно, ждали защиты.

9 января 1938 года Николай пишет: “Заставляют силой подписывать всякую чушь. Что я по заданию Глущенко проводил вредительскую работу. Все факты искажают, подставляют подложных свидетелей. Я пока креплюсь. Пишите апелляцию краевому и республиканскому прокурору, Кагановичу, Сталину. Апелляции в Москву пошлите в двойных конвертах через наших — пусть там бросят, а то могут перехватить.”

Через несколько дней ему предъявили обвинение сразу по трем пунктам печально знаменитой 58-ой статьи. “Приписывают мне, что я состою в право-троцкистской группе, о которой я понятия не имею. Все это напишите Сталину”,- опять просит он.

Ни в одной записке нет и следа опасения за свою жизнь. Понимая, что доказать свою правоту, сидя в тюрьме, вряд ли удастся, Николай пытается убедить родных, что ему грозит не более чем ссылка в Восточную Сибирь, которая их, уроженцев Иркутской губернии, не должна была страшить. Главной его заботой остается положение семьи. Самое большое место в его записках занимают советы о том, что и как продавать, как устроиться с жильем. И, как ни трудно ему даются эти слова, но в одной из записок он пишет: “Тася, для сохранения семьи попробуй со мной развестись. Напиши, что нужно для этого.” А в следующей записке опять слова любви и надежды: “Милая Тасюрка, как хочется увидеть тебя и ребят. Не знаю только, когда увидимся. Прошу тебя, не волнуйся, береги здоровье, и мы будем жить счастливо, как никогда”…

В самой последней записке Николай написал: “Если будет открытый процесс, то я думаю сам себя защищать, а защитника взять только для консультации”. И закончил ее всегдашним нежным: ”Целую тебя, Тасюрка”.

Защищать ему себя не пришлось. 17 июня 1938 года решением Военной коллегии Верховного Суда СССР Доманский Николай Александрович приговорен к высшей мере наказания — расстрелу.

Меньше чем за месяц до суда Николаю Доманскому исполнилось тридцать три года. И на свою Голгофу он взошел как раз в возрасте Христа.

Странен вопрос о том, кому и зачем понадобилось отбирать жизнь у талантливого инженера-изобретателя, кому мешало молодое счастье его семьи, его детей. Конечно ему, товарищу Сталину, которого только и можно было благодарить “за счастливое детство” и который не терпел в этом деле никакой конкуренции. А те, кто пытался строить счастье своими руками, своей любовью, были подозрительны и опасны. И полагались им за это смерть и страдания.