Истории дедушки Сережи: старухи

истории дедушки Сережи

Начну с того, что в городе настоящих старух нет и, возможно, никогда не было. Бабушки, привыкшие к городским удобствам, молоку в пакетах и покупным пирожкам, к суровой категории русских жилистых и все могущих превозмочь старух отнесены быть не могут.

И я бы о них ничего не ведал, если бы не выпала мне судьба в молодые и отчасти в зрелые годы помотаться по тверской глубинке, где еще живы были настоящие старухи, перенесшие на своих мозолистых плечах едва ли не все тяготы минувшего жестокого века. Они-то, всюду бывшие на виду, и составляли самую соль нашей скудной, по точному определению Анны Ахматовой, тверской земли.

Одну из последних таких старух застал я четверть века назад в нелидовской деревне Кривцово. Мы приехали туда послушать местных певуний. Александре Федоровне Спиридоновой — самой старшей и самой голосистой из них — было в ту пору лет восемьдесят. Ее-то мне и захотелось разговорить в первую очередь после того как спели они с десяток за душу хватающих песен.

Начал я с темы как бы пограничной. Тогда в моду входило лечение травами, вот я и спросил, лечились ли здесь травами в былые времена.

 — А мы, детка, травами не лечились, мы их ели… В войну мы и мох тягали – ели, гнилушки копали – ели, а уж траву всякую – и кислицу, и крапиву, во все времена ели.

Помнила Александра Федоровна и коллективизацию.

— Когда организовали колхоз, плакали день и ночь и мама, и бабушки мои. Как будем жить? Все отдать надо. У моего отца была четверка коней. Я маленькая была, а клички своих коней до сих пор помню…

Отца ее в 1934 году без особой причины, по злобе, в соседней деревне убили. Во время войны досталось деревенским теткам и от немцев, и от партизан. Все еду требовали, а что женщинам и детям останется, никого не интересовало. И после войны обложили деревню такими налогами, что не продыхнуть было. 300 яичек, да 500 литров молока, да свиную шкуру – сдай. А есть у тебя куры, коровы и свиньи, или нет – значения не имело. Собирали клюкву, везли в Москву продавать, а на вырученные деньги покупали всё, что государству надо сдать. Сами же сидели голодные.

И как же поразили меня слова Александры Федоровны, сказанные после всех этих горьких рассказов:

— Мы всю жизнь проработали на Россию, на весь православный мир…

В молодые свои годы знавал я старух и постарше – тех, что еще времена «до без царя» помнили. У одной такой я в Вышнем Волочке комнату в покосившемся домишке снимал. Звали ее, как Ахматову – Анна Андреевна. И моложе Ахматовой она была всего на 10 лет. А когда ей было 11 лет от роду, она упала со стога, опасно повредив ногу. Живший недалеко от их деревни петербургский архитектор (Анна Андреевна и фамилию его называла – вроде бы даже знакомую, но теперь мной забытую) за свой счет отправил крестьянскую девочку к столичным врачам. Ей сделали операцию, которая спасла ей ногу, но оставила на всю жизнь хроменькой. Это не помешало ей выйти замуж и родить сына и дочь. От этого сынка, недавно выпущенного из тюрьмы, она в пору нашего совместного проживания старалась держаться подальше.

А потом, когда пришла пора мне уезжать, она отправила меня на чердак: «Там икона должна быть. Это тебе от меня в подарок». Икону эту, с довольно редким сюжетом: Зосима и Савватий, основатели Соловецкого монастыря, у престола Господня, я после передарил брату, о чем, признаться, после пожалел.

Многое открыла мне еще одна Анна, ржевская – Анна Ивановна Ветрова – кругленькая, как только что слепленный колобок старушка, почти полвека назад согласившаяся сидеть с нашей годовалой дочкой всего за 30 рублей в месяц и растившая ее так почти полных два года.

Как все ее ровесницы, была она верующей – но как-то неопределенно. В ней много было и языческого, и христианского. Некоторые ее рассказы про всякие чудеса я записал, но это отдельная тема. А веру свою она определяла так: «Что там ни говори, а какая-то сила есть…»

Но советская мифология ее практически не затронула. Старики следующего поколения, освоившие мудрость выживания, которая была замешана на страхе перед вездесущей властью, были куда менее интересны.

Бояться и выживать Анна Ивановна тоже научилась. Но, как я не раз замечал, у помнивших иную, прежнюю власть, советская вызывала не только страх, но и насмешку. Этих стариков она так и не смогла переработать. А баба Аня даже вовсе чужую немецкую власть, под которой она прожила нелегкие десять месяцев, считала более разумной и понятной. И это при том, что в суровую послевоенную пору довелось бабе Ане какое-то время побыть председателем колхоза. Мужчин-то всех война повыбила.

Говорила баба Аня с нами почти всегда серьезно. Ее беззубый рот выпускал слова осторожненько, так что каждое выходило окатанным и весомым. Чувства юмора она, однако, не была лишена, и когда смеялась, колыхалась так, что становилась еще круглее. Но бывало это редко, поскольку по большей части ее рассказы полны были бедами, связанными, главным образом, с коллективизацией и войной…

Больше историй тут