Истории дедушки Сережи: мое хождение в народ

истории дедушки Сережи

К лету 1964 года я созрел до понимания необходимости познать ту трудовую жизнь, которой живет тот самый «простой народ», который, как всякий интеллигентный мальчик, я должен был полюбить.
К идейным соображениям примешивалось желание заработать, хотя я довольно смутно представлял себе, на что можно истратить прорву денег, именуемую зарплатой. В ту пору мне выдавали на карманные расходы пять рублей в месяц, еще примерно столько же я наживал, выгадывая на купле-продаже марок и значков (называть столь естественный способ удовлетворения страсти к коллекционированию спекуляцией мне, естественно, в голову не приходило). Этого хватало на кино, которое я с детства любил до страсти, на иные нехитрые развлечения и на мороженое. У моего приятеля, прозванного в нашей компании Вожачком, соображения на этот счет были более определенными. Так или иначе, мы с ним решили попробовать настоящей взрослой жизни и поработать. Родители, исходя из того же народолюбия, мне не препятствовали, хотя, думаю, весьма смутно предполагали, с каким именно «народом» предстоит общаться их чаду.
Устроиться на работу было непросто. Связываться с шестнадцатилетними ничего не умеющими пацанами, которым к тому же по закону были положены всевозможные льготы, мало кто хотел. Помог отец одного моего приятеля – директор так называемого «комбината подсобных предприятий». Как вскоре выяснилось, на работу он нас взял вовсе не из воспитательных соображений: в лесопильном цехе после резкого снижения расценок не хватало рабочей силы. Пришлось нанимать кого попало – прежде всего недавних зэков, от которых в других местах отпихивались, как могли.
Так что окруживший нас на лесопилке «народ» был, как говорится, на подбор. Моим непосредственным «шефом» оказался звероватого вида мужик, разрисованный татуировками и просидевший в тюрьмах чуть больше, чем я прожил на белом свете. К появлению юнцов он отнесся с полным равнодушием и внимания обращал на нас не больше, чем на мух, изредка залетавших под навес нашего цеха.
Работа мне понравилась. Вкусно пахло свежими опилками, с Волги, которая была прямо за забором, порой тянуло влажным ветерком, который легко продувал наш едва прикрытый навесом цех. Две пилорамы стучали хоть и громко, но не слишком назойливо – достаточно было отойти метров на двадцать, и слышны были крики чаек, носившихся над Волгой. О том, каково работать здесь зимой, на морозе и ветру, я как-то не задумывался. А пока даже ноющие от непривычки мышцы доставляли своеобразное удовлетворение.
В мою задачу входило оттаскивать и складывать в штабеля крайнюю часть бревна, именуемую горбылем, посему и именовали меня горбыльщиком.
Едва ли не в первый день работы случилась такая оказия: наш татуированный мастер уронил гаечный ключ в отверстие, куда ссыпались опилки. Только он спрыгнул за ним вниз, как оттуда раздался страшный визг – и через полчаса пилорама встала. Работавшая там на отсыпке опилок женщина, которую все звали Веркой, при виде страхолюдного мужика в страхе убежала и до конца дня так и не появилась. Обе пилорамы тут же встали, поскольку отгребать за Верку опилки не пожелал никто. И первой о своем нежелании заявила Тонька – худая и визгливая баба лет сорока, гордо именовавшая себя «русской б…..». Что она делала в цехе, я уже не помню, поскольку видел я ее только во время перекуров, которые, естественно, нравились мне больше всего.
На них уходило не менее трети рабочего времени. Очень скоро я понял, что несмотря на сдельную оплату, работать особо никто здесь не рвался. Не скажу, что мне были по вкусу соленые шуточки с непременным участием Тоньки и Верки, но разговоры бывалых зэков, чаще всего вертевшиеся вокруг темы «где сидеть лучше», блатные песни, тоже бывшие здесь в ходу, волновали как вести о неведомой стране, населенной веселыми, злыми и отчаянными людьми, жившими по каким-то особенным законам и правилам. Здесь я впервые услышал песню «Товарищ Сталин, вы большой ученый». О Юзе Алешковском никто, конечно, включая меня, понятия не имел. Мне казалось, что ее мог сочинить даже Юрка – на редкость невзрачный, хлипкий и беззубый мужичонка, который иной раз принимался декламировать стихи собственного сочинения. Заметив мой интерес к его виршам, он притащил мне исписанную завитушками толстую тетрадь, заодно поведав мне историю своей жизни. Это и был тот самый Юра Гопа, о котором я здесь уже рассказывал
Тут-то и зашевелилось во мне подозрение, что моя семнадцатилетняя жизнь не только не богата знанием об окружающей меня действительности, но и бесконечно далека от той, которой жил бывший вроде бы перед глазами и все-таки неведомый народ.
Что касается Верки, при мне однажды долго и нудно торговавшейся с каким-то лысым мужичонкой, который предлагал «за трояк с полным удовольствием», а она требовала пятерку – и «хоть сейчас», то она оказалось просто шизофреничкой с ярко выраженной манией преследования.
Таким вот и увиделся мне при более тесном знакомстве «простой народ» — сборищем воров, дешевых проституток и сумасшедших. Не лучший, но и не худший, надо заметить, вариант. Ничего плохого от них я не видел и не ждал.
У этих людей, как я успел заметить, были определенные понятия о справедливости, которым они готовы были следовать даже в ущерб себе. «Я с солдат денег никогда не беру», — с гордостью говорила Тонька, считающая себя большой патриоткой. Но когда она пожаловалась начальнику цеха на Вожачка, пославшего ее на три всем известных буквы, общественность посмотрела на нее весьма косо. И начальник, оценив эту реакцию, никаких мер к зарвавшемуся мальчишке не применил – иначе бы Тоньке не сдобровать.