Истории дедушки Сережи: Калинин хрущевских времен

истории дедушки Сережи / Калинин хрущевских времен

Кому довелось, как мне, расти в семье военных, тот знает, сколь условным может быть понятие «малая родина». До 15 лет мне пришлось сменить шесть мест обитания, не считая Ленинграда, в котором довелось родиться и гостить, но не жить, да еще нескольких мест летнего отдыха.

И вот, как ни странно, одним из таких мест в невероятно далеком 1955 году стала для меня тверская земля, где на речке со смешным названием Опять провел я три летних месяца. После таежного поселка на самом севере финской границе, где я закончил первый класс, здесь был настоящий юг. Да и лето помнится отменно жарким.

Хорошо запомнилась и экскурсия в Калинин. До этого из городов я видел только Москву и Ленинград, удивлявшие воем клаксонов, толпами спешащих куда-то людей, неправдоподобно огромными домами. И вдруг я увидел совсем другой город: тихий, зеленый, нарядный. Нас провели по городскому саду, показали издали дворец, а потом повели к недавно открытому памятнику Афанасию Никитину. Острогрудая ладья над высоким берегом показалась мне тогда воплощенной сказкой. Как остро я позавидовал тем, кто живет в этом городе и может каждый день ходить в парк на берегу реки, крутиться в «чертовом колесе», купаться в Волге, ходить в кино! Мне казалось, что нет на земле места благодатней, чем этот город.

Думаю, не очень-то я ошибся в тех своих младенческих представлениях. Тверская земля действительно почти идеально приспособлена для здоровой жизни и отдыха, а такой не очень большой, но и не маленький город, каким был Калинин середины 50-х годов, действительно куда удобней городов-гигантов. Потому и стукнуло радостно сердце семь лет спустя, когда узналось, что именно в этом городе выпало жить нашему семейству. И даже расставание с Москвой, где мы прожили четыре года, не очень огорчило.

Первые полгода мы прожили в поселке Крупской. До моей 17-ой школы надо было добираться автобусом №4, который брался с бою, особенно утром. Частенько приходилось ездить в висячем положении, едва зацепившись за дверной поручень – навыки, полученные при езде на «колбасе» московских трамваев, явно пригодились. В ту пору за обязательным закрытием дверей на общественном транспорте особенно не следили. В Калинине, в отличие от Москвы, во многих трамваях двери и вовсе закрывались вручную, так что можно было запросто заскакивать и соскакивать на ходу. Однажды, запрыгнув в переполненный трамвай, я соскользнул со ступеньки и повис, ощутив мгновенный холод где-то под ложечкой. Тогда все обошлось, как и в другой раз, когда я едва не выпал из автобуса и какой-то парень удержал меня, схватив за шиворот.

Машин было мало, светофоров и вовсе не было, так что улицы переходились вполне свободно в любом месте и направлении. При всем том ДТП были редкостью, каждое из них обсуждалось всем городом. Однажды я видел, как под тронувшийся автобус прямо на остановке попал пьяный мужик. Но порой Бог действительно бережет дураков и пьяниц. Мужик выполз из-под остановившегося автобуса невредимым, заслужив звонкую оплеуху от выскочившего на дорогу водителя. Тем все и закончилось. Но полгода спустя я увидел картинку пострашнее: лежащий у перекрестка на Новопромышленной площади безголовый труп, а рядом, в кровавой луже позади остановившегося рефрижератора плавали серые мозги. Народ бежал поглазеть…

Примерно с той же поры меры безопасности стали ужесточаться. В один прекрасный день сначала трамваи, а потом и автобусы перестали трогаться с места до тех пор, пока не закроются двери. К новшеству народ привыкал плохо. Трамваи подолгу стояли на остановках: висевшие снаружи «лишние» люди никак не хотели считать себя таковыми. При этом висевшие вполне могли обсуждать недавние смертельные случаи, произошедшие от такого висения…

Таков уж русский человек: чувство опасности, похоже, необходимо ему, чтобы скрасить серые будни.

Жили, и в самом деле, невесело: жалкие зарплаты, измучивший всех «квартирный вопрос», вечные проблемы – где достать дефицит, которым со временем становилось буквально все…

Впрочем, в те годы меня эти вопросы беспокоили мало. И все же, когда весной 63-го года отчиму довольно неожиданно дали квартиру в новом доме, свалившиеся удобства я оценил довольно быстро. Дело было не только в отсутствии необходимости ходить на колонку за водой или пользоваться «удобствами» во дворе. В отдельной двухкомнатной квартире можно было принимать друзей – и хотя своей комнаты у меня быть не могло (нас все-таки жило здесь пятеро), вечеринки под электропроигрыватель, не говоря уж о просто приятельских встречах в узком кругу, включая визиты знакомых девушек, стали обычным делом.

Переезжать нам пришлось недалеко. За железнодорожным переездом, у которого порой надолго застревал автобус (путепровод тогда еще и не думали строить), возле рыбокоптильного комбината делал круг единственный ходивший сюда трамвай номер девять. Здесь строился один из первых в городе микрорайонов, который даже названия не имел и именовался просто «микрорайон». В самом его начале, возле шестой больницы, был установлен щит, изображавший его «перспективный план», обещавший, как мне тогда казалось, совершенно сказочную жизнь. Но когда построили все: и торговый центр, и кинотеатр, и музыкальное училище, сказки почему-то все равно не получилось.

Однажды нашу улицу Орджоникидзе даже показали по центральному телевидению как образец новой жизни. Лирически настроенный оператор задержал камеру у одинокой кривой сосны – единственном дереве на нашей улице. Довольно скоро ее спилили.

Теперь я ездил в школу на двух трамваях. Времени уходило едва ли меньше, но в трамвае было как-то веселее. Здесь чаще встречались знакомые лица, которых к тому времени вообще стало больше. И хотя мы жили по-прежнему на окраине, (даже наша трамвайная остановка называлась «деревня Бычково») город стал заметно ближе.

Деревня, действительно, была. Их было даже две – Бычково и Бобачево. Микрорайон «съедал» их довольно долго – пожалуй, лет пятнадцать. Деревеньки были симпатичные, с крепкими украшенными резьбой домами, полными жизненной силы. Наверное, поэтому их исчезновение не выглядело естественным и необходимым.

Город в ту пору был еще совсем невелик. Я стал брать напрокат велосипед, на котором доезжал до центра минут за десять, а до школы – за пятнадцать. Правда, оставлять велосипед было негде, так что годился он скорее для прогулок, чем как средство передвижения. Но все равно с ним город стал как-то меньше, уютнее. Ездил я беспечно, не задумываясь, «резал нос» движущимся рядом машинам, проскакивая перед самыми колесами.

Много, конечно, исхаживалось и пешком – и в одиночку и в компании с кем-то. Чаще всего этим «кем-то» оказывались девушки. Особенно любили мы ходить в горсад. Вечером вход туда был платный, но мы знали обходные пути, которыми без зазрения совести пользовались. На летней эстраде случались совсем неплохие концерты. Однажды, там, помнится, выступал хор Свешникова – и сам маэстро дирижировал. На волжском берегу, под шелест листвы как-то особенно звучали и «Амурские волны», и особенно «Выхожу один я на дорогу». Именно с того вечера я особенно полюбил и эту музыку, и лермонтовские строки про внемлющую Богу пустыню, где «звезда с звездою говорит».

С годами все больше сокрушала меня печаль о всем том, что уходит, разрушается, изгаживается под напором новой жизни, новых строек и перестроек. И от города, открывшегося мне сначала на излете младенчества, а потом на заре юности, сегодня не осталось почти ничего. Слишком мало, увы, в нас благородной сентиментальности, побуждающей сохранять даже милые пустяки, со временем обретающие цену, сравнимую с невозвратным счастьем детства.

Другие истории дедушки Сережи тут