Истории дедушки Сережи: на войне жалко всех…

истории дедушки Сережи

Кто знает — из какого материала соткана душа русской женщины? Ясно одно: для гвоздей, как предлагал один ретивый советский поэт, этот человеческий материал явно негож. Силы и крепости в нем, конечно, много, но много и нежности и жалости к миру, который, увы, редко платит им тем же.

История, которую мне поведала мать моего хорошего знакомого, не предназначалась ею для печати. Причина тут вовсе не в страхе, как у нас часто бывает. Она просто убеждена в том, что ее обыкновенная жизнь не стоит запечатления. Я сказал ей, что не смогу хранить молчание о том, что, на мой взгляд, должны знать все. Да и что может быть удивительнее обыкновенной жизни нашей соотечественницы в ХХ веке? Потому, уважая скромность героини, изменю лишь имена.

Назовем ее Анной – именем, равно распространенным у славян. Это важно, поскольку родилась наша Анна в Украине, и до девяти лет вовсе не умела говорить по-русски. У ее отца было 11 братьев и сестер. И детей тоже было 11. И мать была из такой же большой крестьянской семьи. На фотографии, сделанной уже в конце их многотрудной жизни, оба они – мать и отец – похожи на два дерева, крепко вцепившихся корнями в землю. Люди с такими прокаленными солнцем и ветром лицами все в жизни добывали только из земли, и только собственными руками, так похожими на корни деревьев…

Но в 1933-м на не знавшей неурожаев украинской земле разразился невиданный голод. У силой согнанных в колхозы крестьян был попросту отобран выращенный ими хлеб. От голода вымирали целые села. В царские времена на помощь голодающим приходили благотворители. Нынче не пришел никто, если не считать красноармейских цепей, протянувшихся вдоль охваченных голодом областей для того, чтобы не дать возможности бежать отсюда. Но отчаявшиеся люди все-таки бежали. Каким-то чудом спаслась и семья Анны. Она считает, что только благодаря матери никто из детей не умер. Мать продавала вещи, подрабатывала, где могла. Так они добрались до Кубани, где и осели до самой войны. Жить было трудно и голодно, но никто не умирал. Вот только старшую сестру Веру забрали в тюрьму за несколько кукурузных початков и вилок капусты. (Крепка все же крестьянская порода: Вера выжила, и, прожив  90 с лишним лет, не оставила привычку возиться в земле на своем участке).

И Анна смолоду трудилась на земле. Но на шестнадцатом году ее жизни началась война, а еще через год на Кубань пришли немцы. Их дом на окраине, и без того бедный, обобрали начисто. Даже сапоги резиновые, единственные на всю семью, немец заставил мать снять. А потом к ним принесли раненого офицера. Его звали Гансом. От того ли, что был он ранен, или просто характер у него был такой, но вел он себя тихо, и мать Анны, по материнской своей привычке взялась выхаживать раненого, как бы и не думая о том, что он – враг, пришедший с оружием на ее землю. По распоряжению немца им вернули корову, да еще в придачу дали мяса. Так продолжалось несколько месяцев. А потом пришли наши.

В июне 1943-го  две сотни девчат из их станицы призвали на военные сборы, которые здесь же и проходили. Их учили стрелять и ходить строем – как бы на всякий случай, если уж совсем не будет хватать на фронте мужчин. Но через пару месяцев двадцать две девушки из двухсот были призваны уже по-настоящему. По каким показателям их отбирали, Анна не знает. Во всяком случае, не добровольно: ее в тот день и на сборах-то не было, но в число призванных она попала. В станице Крымской, где открыты были шоферские курсы, собралось около трехсот девчат. Шоферское дело ей нравилось, но перед выпуском ее забраковали: уж очень худа и мала ростом была она в ту пору. «Ты ведь и машину не заведешь, если вдруг встанет», — сказали ей и отправили, к великому ее огорчению, в трофейную команду.

Об этой фронтовой работе мало что известно. За то недолгое время, что она пробыла на ней, Анне довелось лишь собирать по полям цветной металл: снарядные гильзы да обломки военной техники – как нашей, так и немецкой. А во время тяжелых боев все под той же станицей Крымской, когда были особенно тяжелые потери, ее перевели в похоронную команду. Вот уж где нагляделась она и наплакалась. И не только сами искореженные тела молодых и недавно таких красивых парней заставляли сжиматься сердце от боли, но и то, что находилось при них: фотографии любимых и близких, какой-нибудь платочек вышитый… Довелось хоронить и знакомую – девушку из их шоферской школы, ставшую разведчицей и погибшую едва ли не в первом бою.

А уж потом, когда пошли наши неудержимо вперед, ее направили в штаб дивизии, официанткой. Не такой уж безопасной была эта служба, поскольку доставлять обед приходилось и на передовую, куда направляли офицеров штаба. Однажды машину хозчасти, на которой она ехала, обстрелял немецкий летчик. Все выпрыгнули, а ее от испуга как приморозило. Самолет пролетел так низко, что она успела увидеть – или ей показалось, что увидела — оскаленное лицо летчика. Осколок пробил чемодан, на котором она лежала, но ее не задел.

Конечно, в «похоронке» было страшней. Но смерть видела она и здесь. Правда, то была смерть совсем не героическая, а позорная, но от того не менее страшная. Особенно запомнилось, как расстреливали совсем юного дезертира – по-цыплячьи худенького мальчишку, явно не понимавшего, что с ним происходит. Лишь когда раздалась команда: «По изменнику Родины…», он вдруг понял и тоненько закричал «мама!»… Потрясло и то, что присутствовавших на казни солдат прогнали строем по засыпанной могиле – чтобы следа от нее не осталось. А еще помнит пятерых эсэсовцев – высоких и красивых парней, которых провели мимо нее, и через несколько секунд расстреляли. Так уж устроено женское сердце: их тоже было жалко, как и того мальчишку.

Это было уже в Германии. Там, в самом конце войны, встретила она свою судьбу – тверского парня Константина.  По фотографиям видно, какой хорошей парой они были: бравый лейтенант и круглолицая дивчина в сержантской форме с медалью на высокой груди.

И вот тут-то, уже после Победы, и произошло самое удивительное. Их с Константином определили на постой в немецкий дом. Два года войны изменили Анну. И все виденное за эти годы как бы отодвинуло все то, что было дома. Да и возврата к нему не было:  она уже знала, что родители перебрались с Кубани в опустевший после депортации татар Крым. Потому и не пригляделась сразу к хозяину-немцу. И только при случайном разговоре выяснилось, что зимой 1942-43 года он лечился после ранения в станице Старонижнестеблиевской. «В крайнем доме?» – воскликнула она, словно вдруг прозрев. Хозяин вгляделся в нее повнимательнее: «Вы – Анья?»  — «А вы – Ганс?»

Так вновь встретились люди, вопреки беспощадной логике войны не сумевшие стать врагами.

Жена Ганса Эльза подарила Анне и Константину шесть серебряных рюмок на длинной ножке. Так они и стояли у Анны Ивановны в тверской квартире на видном месте до самой ее смерти.

Ее муж, капитан второго ранга в отставке, умер раньше ее. Сама Анна Ивановна, прожив долгую жизнь, о войне вспоминать не любила. Что ж в ней хорошего, в войне-то? Всем на ней плохо, и всех – жалко.

Картина  «На дорогах войны» В. Артамонов.