Истории дедушки Серёжи. Юра Гопа: не вполне стандартная история про ветерана с уголовной биографией.

истории дедушки Сережи

Смена поколений — всегда трагедия. Даже если она таковой не осознается. Но когда уходят, истаивают последние могикане эпохи, вместившей в себя величайшую в истории войну, и голод, и репрессии, и еще много такого, о чем нынешние юноши вряд ли узнают даже из книг, — тем, кто приходит им на смену, поневоле становится страшно. Достанет ли сил у нас — нынешних шестидесяти-семидесятилетних — нести бремя старшинства после такого поколения?

А ведь мы помним этих могикан почти молодыми. Правда, это «почти» было очень емким: в пору нашего детства эти дяди и тети в свои тридцать с чем-то имели за плечами такое, что плохо сочеталось с молодой беспечностью.

Одного такого побитого жизнью мужичка я, семнадцатилетний, называл просто Юра. Такой же подсобник на пилораме, как и я — даром, что лет на двадцать постарше. Под страшным секретом он сообщил мне, что пишет стихи — и даже притащил тетрадку с полублатными виршами, не вызвавшими у меня, честно говоря, большого интереса. Во время перекуров он рассказывал мне свою историю, а чтобы я поверил, притащил книжку Терещатова «900 дней в тылу врага». Там среди прочего рассказывалось о мальчишке по кличке Гопа, которого в начале войны задержали на базаре, где он пытался под видом пшеничной муки продавать алебастр. Его вполне могли за это посадить, но вместо этого записали в молодежный партизанский отряд. Так пятнадцатилетний Юрка Гопа стал партизаном. Он уверял, что отец его был каким-то большим начальником, но скорее всего отца просто не было. Книжка, кстати говоря, была с дарственной надписью автора, обращенной к Юркиному сыну, в которой он обещал рассказать о подвигах отца в новом издании книги. В этом же рассказывалось только о том, как Гопа поднял тревогу во время обеда с блинами. Когда же партизаны подхватились со своих мест, он преспокойненько уселся за стол и стал уписывать оставшиеся блины. Не знаю, почему, но покойный ныне командир комсомольского отряда так и не поведал о боевых заслугах своего товарища. О том, что они были, свидетельствуют и боевые награды, и ранения, сделавшие Юрку к концу войны инвалидом.

О том, как и чем он добывал средства к существованию после войны, Юрка не распространялся. Но государство его способ оценило в многолетний срок лишения свободы, которую он вновь обрел всего за несколько месяцев до нашего знакомства. Теперь он писал жалобы на несправедливость приговора и просил вернуть отобранные боевые награды. Был он одышлив и слаб, работал на подхвате за ту же малую зарплату, что и мы, мальчишки. Лет ему было тридцать восемь, и жизнь свою он видел порушенной и конченой.

«Веришь ли, Серега, — говорил он мне, сидя на штабеле бруса, который нам с ним поручили ошкуривать, — я когда узнал, что на воле хлеба белого не стало, — заплакал. Тогда как раз мое освобождение решалось. И я подумал: всю жизнь не досыта — и на воле не поем…»

Я слушал его ошарашенно. Неурожай 1963 года, заменивший привычные батоны неким сероватым подобием белого хлеба, взволновал меня не сильно. К разного рода продовольственным трудностям все мы были приучены с детства, но голод как факт советского бытия представлялся исторической фантастикой. И вот передо мной сидел человек, по которому действительно было видно, что досыта он в своей жизни ел не часто.

Чуть позже, подрабатывая в студенческие каникулы почтальоном, я сталкивался с этой привычной людской несытостью, принося пенсии в двадцать один и даже в двенадцать рублей тем, кто перенес тяготы, просто немыслимые для послевоенных поколений. Видел я и побирающихся инвалидов с боевыми наградами на потертых пиджачках, и трущобы, в которых жили участники войны, и все более проникался мыслью о чудовищной несправедливости, которая оказалась испытанием, наверное, не менее страшным, чем сама война. Им было суждено нести его всю жизнь. И поздние жалкие льготы немногим дожившим ничего по сути не искупили.