Памяти тверского магазина «Фонотека» посвящается…

джаз / музыка / тверь / фонотека

До 25 лет я числил себя продвинутым меломаном («Чайф», «ЧиЖ» и всё такое), поэтому при звуках джаза морщился и просил выключить.

Так бы, наверное, и морщился до сих пор, если б 13 лет назад, в те самые двадцать пять, не случился у меня, как пел незабвенный Фредди, failed romance. Проще говоря, выяснилось, что одна умопомрачительная особа, в которую я полгода был влюблён последней юношеской любовью, влюблённости моей, мягко говоря, не разделяет, и никогда, собственно говоря, не разделяла.

Странно звучит, но моя нынешняя любовь к джазу — следствие той сердечной катастрофы. Нет, разумеется, сначала я отметил крушение чувств как положено; тяжёлым и продолжительным запоем, я имею в виду. Однако едва очнувшись, я почему-то решил сделать две неочевидные вещи: отрастить волосы и полюбить джаз.

Если волосы росли сами собой, то с джазом возникла проблема: что слушать? Или сформулируем чуть точнее: что слушать, чтоб, с одной стороны, как-нибудь полюбить, а с другой — чтобы не полюбить какую-нибудь стыдную пошлятину, маскирующуюся под, но к джазу отношения не имеющую. (Тут сразу оговоримся, что история относится к оффлайновой эре; впрочем, я и сейчас не верю, что интернет в таком деле хороший помощник; душевности необходимой в нём нет, но это отдельный разговор).

Магазинчик с джазом я нашёл довольно быстро. Казалось бы, чего проще — подходишь к продавцам и говоришь: хочу джаз научиться слушать, помогите, люди добрые. Только собрался с духом, а тут к продавцу одному, Сергей Иванычу, гусь какой-то солидный подходит. Сергей Иваныч, слова не говоря, с гусём ручкается, лезет под прилавок за отложенной пластинкой, ставит — а потом так красиво они эту музыку слушают, что, во-первых, разрушать подобную красоту я и думать не мог, а во-вторых, гордыня меня обуяла — уж больно захотелось самому таким же вот гусём подкатить и спросить чего-нибудь эдакого. И решил я сперва имя какое помаститее выудить, и уж только потом с ним к ребятам из магазина подъехать.

Ну, и в результате едва не срезался, а всё потому, что советчиков надо хороших выбирать, вот что я вам скажу.

Тогда, если помните, по всем утюгам крутили песню ансамбля «Високосный год»; а в песне были строчки «Нам играют живые «Битлз» и стареющий Эдрин Пол». Короче, решил я, если живые «Битлз», то стареющий Эдрин Пол по всему выходит уважаемый джазмен. Стареющий он вот почему, размышлял я. Живые «Битлз», как известно, играть не могут. Как минимум с 8 декабря 1980 года. Значит, Эдрин Пол либо не мог стареть, либо, старея, не мог играть. Стало быть, этот джазмен прославился в молодости, а потом сразу со сцены сошёл или вообще рано крякнул, как выразился про кого-то во время моего визита в магазинчик Сергей Иваныч.

Пришёл в магазин, закинул Сергей Иванычу насчёт Эдрина Пола. Сергей Иваныч удивился, переспросил: он молодой, что ли? Я, ясен перец, понятия не имею, молодой или нет; стареющий — это да, а кто ж знает, когда он старел, о том в песне не поётся. Говорю наобум: да нет, не молодой, из тех самых он, ещё в сороковые начинал. Тут Валера, второй продавец подошёл, тоже знаток большой. Вроде всех, говорит, основных из сороковых знаю, но про такого не слышал, на чём хоть парень играл-то? Промямлил я что-то про мультиинструменталиста и ретировался. Захожу через день, вижу: сидят оба знатока с тремя толстенными книгами на английском, листают. Ну вот, говорят, как хотите — нету здесь вашего Эдрина Пола, а справочники, говорят, солидные, можно сказать, полная энциклопедия, больше десяти тысяч имен в каждой; но вы, если он музыкант стоящий, нам обязательно послушать принесите.

(Это хорошо, что ребята, как и я, телевизор редко смотрели: позже выяснилось, что Эдрин Пол — это актёр, который в сериале «Горец» горца бессмертного играл. Который, как у горцев водится, не стареет никогда. И про то, что Эдрин Пол — стареющий, это действительно шутка была. Но, понятное дело, не совсем та, которую я дедуктивным путём вывел).

Выручила литература, Довлатов с Бродским. «Уж эти-то плохого не посоветуют», — думал я, открывая книгу, — «вроде мелькало там что-то про джаз».

Выяснилось, что у Бродского про джаз прямо в оглавлении написано: «Пьеса с двумя паузами для сакс-баритона». («Играй, играй Диззи Гиллеспи, Джерри Маллиган и Ширинг, Ширинг, в белых платьях, все вы там в белых платьях и белых рубахах, на сорок второй и семьдесят второй улице»). Оттуда я почему-то выудил именно Ширинга (не иначе потому, что его имя там два раза подряд упоминается, вот так: «и Ширинг, Ширинг», а ещё потому, что у меня сомнений насчёт ударения в этом имени не было, в отличие от странного слова Гиллеспи, скажем).

Кстати, с высоты, так сказать, нынешнего, гм, стажа не откажу себе в удовольствии восхититься этим уместнейшим шипением, этим праздником фонетики, этим «и Ширинг, Ширинг». Оно ведь у Бродского фантастически звучит, это имя: как два удара джазового барабанщика, который в ложном финале своего соло бьёт не через равную долю, как ударил бы барабанщик не джазовый, а чуть раньше; а потом бьёт ещё раз, вдогонку, и получается не старательная туповатая точка; получается такое смазанное и шикарное не то тире, не то двоеточие, знак с продолжением, короче: «Джерри Маллиган, и Ширинг, Ширинг», …и раскалённый пятиминутным соло хай-хэт не послушно затыкается, а нервно шипит, то ли требуя от самого барабанщика продолжения банкета, то ли приглашая к столу нового импровизатора; шик, одним словом.

Впрочем, сначала-то с Ширингом этим чуть та же история не приключилась, что с Эдрином Полом. Не смогли Сергей Иваныч с Валерой Ширинга с лёту вспомнить. Но Бродскому я верил железно, и настаивал, а от вопросов об инструменте ловко уходил; в итоге один из справочников раскололся: да, был такой, Джордж Ширинг, пианист и композитор, слепой, родом из Англии, но часто выступал в Штатах. Написал, между прочим, «Lullaby of Birdland», а вообще боп играл. Ребята хоть пластинки Ширинга у поставщиков не нашли, но меня запомнили.

Требовалось развить успех, и я принялся перечитывать Довлатова. Отыскиваю в «Ремесле» таллинский концерт джазового пианиста Оскара Питерсона, который Довлатов посетил как корреспондент «Советской Эстонии», запоминаю подробности. «Ага, канадец, чёрный, суперзвезда», — и иду давно задуманным гоголем к Сергей Иванычу. Небрежно так спрашиваю: «Нету ли, — мол, — Питерсона чего послушать? Вот, к примеру, у вас там пластиночка стоит «Оскар Питерсон в СССР». Не на таллинском ли концерте записано?» А Сергей Иваныч уважительно (ну, ещё бы, после таллинского-то концерта) возражает: «Нет, это вообще не с концерта. Если вы сами не играете, «Питерсона в СССР» не берите, там мастер-класс, партии инструментов отдельно записаны; вы лучше вот возьмите Сару Во с Питерсоном. Здесь еще Рэй наш старый Браун на басу, Джо Пасс на гитаре, Бэллсон за барабанами, ну, и сама Сара поёт дай бог — отличный состав».

Прилетел я с этой вожделенной пластинкой домой, поставил и… расстроился. Первые несколько пьес отличный состав как-то не впечатлял, мимо меня всё шло. Но тут дело дошло до «How long has this been going on?» и…

Это, как я теперь понимаю, она и была — ожидаемая встреча разума и чувств; чтоб полюбить и чтоб не стыдно, один на миллион шанс счастливого совпадения твоего варварского вкуса (эх рок, русский рок, фэндер-стракастер) с восхитительной, но пока чужой для твоего уха музыкой.

С тех пор я слышал «How long has this been going on?» в семнадцати примерно вариантах, и могу сказать, что тот, первый, о котором, собственно, здесь и речь, он не то, чтобы лучший, он, как сказал Довлатов о Бродском, — единственный.

Питерсон с компанией умудрились сыграть просто какую-то встречу Онегина с Ленским — стихи, проза, лёд, пламень. До сих пор не понимаю, КАК это сделано. Вроде бы ничего особенного: ну, отказались ребята от привычной вещице балладной манеры, без лишних сантиментов ту вещицу пришпорив; ну, ещё крепенько так ритмом взнуздали. И что? Гнать бы и гнать той старательной лошадке в заданном темпортитме к финишу, как шестьдесят лет до Питерсона эта животина из гершвиновской конюшни бегала и ещё лет сто бегать будет. А только вот получилось у ребят так, что глядишь на ту кобылицу и не поймёшь: не то она у них летит, расслабленно летит, так летит, что под ней земля стелется и предметы вокруг всадника в радужном мареве размываются; не то застыла она в резком, ярком, контрастном, застыла в чёрно-белом фотоснимке, который царапает глаз сотнями шершавых подробностей. Прислушаешься — летит, и в толк не возьмёшь, отчего с такой скоростью, отчего так легко, отчего без малейшего напряжения летит; а через полсекунды — застыла, и каждый звук, каждый скрип по лакированному инструменту, каждый волосок на потной, блестящей, на бугрящейся мышцами и на расчерченной сухожилиями коже, каждый волосок на конской коже перед глазами, но ненадолго — моргнуть не успел, и снова полетела песня, и мелькнуло в голове: зря смеются над Матусовским, вот она речка, вот которая движется и она же — не движется. А уж когда Сара припев исполнила, и Питерсон с соло вступил, и как понесло Оскара во все стороны одновременно… Такие горизонты с измерениями тут показались, что я подумал: а ведь напрасно у Гашека посадили в психушку математика, доказывавшего, что внутри земного шара находится ещё один шар, но большего диаметра.

Сергей Новиков