Истории дедушки Сережи: как я работал в Твери почтальоном

истории дедушки Сережи / старая Тверь

Где она, старая Тверь? Только ли в книгах, рисунках и музейных экспонатах? Но есть ведь еще и живая память, способная приоткрыть картины, ныне трудно представимые.

Бывая в той части Заволжья, что начинается от угла Коноплянниковой и бульвара Шмидта и простирается до Тверцы и заброшенного Волынского кладбища, я всякий раз ищу здесь приметы полувековой давности, когда я почти бегом летел по этим улицам с тяжеленной сумкой, спеша облегчить ее от популярных тогда газет «Труд» и «Калининская правда». А дни, когда выходили журналы «Здоровье» и «Работница», особо любимые жителями моего 13-го участка, я ненавидел, поскольку сумка моя утяжелялась вдвое..

Увы, примет того времени почти не осталось. Тогда это была садово-деревянная окраина, где не только общественного транспорта, но и обычного автомобиля можно было не встретить. У палисадничков квохтали куры, блеяли козы и надо было глядеть в оба, чтобы не хватила тебя за пятку выскочившая из подворотни злобная собачонка.

В то лето особенно уродились яблоки. Девать их было некуда. Расположенный здесь же консервный завод принимал яблоки, платя по 10 копеек за килограмм, но так редко и помалу, что и за такие гроши сдать их удавалось немногим. Так что за принесенное письмо, копеечный перевод, не говоря уж о пенсии, меня щедро наделяли сочными плодами, и к концу обхода сумка моя становилась тяжелее, чем в начале.

Ходить надо было много, но мне нравилось, что люди здесь жили по-деревенски открыто, с удовольствием вступали в разговор и были хоть и бедны, но радушны. Иной раз за минуту-другую, пока заполнялся бланк перевода или пенсии, я успевал выслушивать целые истории – про детей, про войну и вообще про бывшую прежде жизнь, даже и дореволюционную.

А бедность была такая, что и представить трудно. На моем участке только один человек получал пенсию больше 100 рублей. Большинству же я приносил от 20 до 45. А были и 12-рублевые «колхозные» пенсии. Старики, как и нынче, жили зачастую одиноко

Одной старухе пришел почтовый перевод на 9 рублей с копейками. Это были алименты от внука – единственный ее доход. В ее паспорте, выданном аж в 1941 году, вместо точной даты рождения стояло просто: 1880 г. В крошечном, почти ушедшем в землю домишке она жила вдвоем с дочерью – тоже старухой, работавшей сторожем на консервном заводе. Она-то, встретив меня у заводской проходной, и предупредила, чтобы я не тратил время и входил в дом к ее матери без стука. Он не закрывался, потому что украсть было нечего. Я помню тот почти мистический ужас, который я испытал, когда из-под закопченного низкого потолка слезло с печки костлявое сморщенное создание в солдатском нижнем белье и протянуло тот самый паспорт. У меня не нашлось девяти рублей, а спрашивать сдачу с десятки было явно бесполезно.

Эта неполученная сдача отчасти успокоила мою совесть. Дело в том, что я таки брал чаевые – порой даже с самых жалких пенсий. Не брать их было невозможно – на отказы обижались смертельно, чуть не до слез. Так было принято. Не дать гривенник почтальону, очевидно, значило и крайнюю скупость, и совсем уж запредельную бедность, в которой нельзя было сознаваться. Запомнилась старуха, едва не насильно всунувшая мне 10 копеек медяками и перед тем признавшаяся, что не пошла за хлебом, чтобы сберечь для почтальона эти медяки. Бывало, что я все-таки не брал мзды. Но выходило еще хуже: это воспринималось как обозначение дистанции, человек отдергивал руку с монетой, и на

лице его читалось униженное признание своей ничтожности даже перед мальчишкой-почтальоном.

Так я понял, почему держались за почтальонскую работу. На моем не самом выгодном участке в день набегало два-три рубля чаевых, в то время как вся законная зарплата почтальона составляла 50 рублей в месяц.

Помню такой забавный эпизод. Выдал я грошовые пенсии двум сестрам-старушкам, и повернул к выходу. А сестра, которой я деньги первой выдал, стоит у дверей и что-то попискивает с выражением полного ужаса на лице. Я оборачиваюсь и вижу на столе забытую мной только что распечатанную пачку из сотни пятирублевок. Старушки, понятное дело, таких денег отродясь в руках не держали. Представляю, какой стресс они пережили.

Я и теперь, когда говорят о том замечательном «брежневском» времени, вспоминаю то старуху с девятирублевыми алиментами, то выданные мне медные «чаевые». Думаю, что и теперь подлинную жизнь народа только почтальоны и знают. Только вот кто у них о ней спросит?   Другие истории дедушки Сережи