Истории дедушки Сережи. Леонид Смородин: философ, бомж, писатель….

истории дедушки Сережи

На самом закате советской власти забрел в мой журналистский кабинет мужичок такого вида, что первая мысль была – дверью ошибся. Чего бы делать такому в редакции областной газеты? Его место – на рынке.

Впрочем, он и для рынка не годился: уж очень тих и скромен. Может, проситель или искатель правды, каковых много в ту пору объявилось? Эта мысль была уже поближе к истине.

Просить он, впрочем, ни о чем не собирался. Просто приехал человек из деревни Спировского района посмотреть, что за газета новая стала выходить в только что вернувшей свое имя Твери, и что за люди ее делают. И после двух-трех фраз как-то понятно стало, что из тех этот мужичок, кто говорит мало, но всегда хочется, чтобы он сказал больше.

Так началась моя дружба с Леонидом Андреевичем Смородиным, человеком, удивляться которому я не переставал все время нашего знакомства.

Судьбу его обычной не назовешь. Он и родился, можно сказать, под знаком своей необыкновенной судьбы: 25 января 1938 года – в один день с Владимиром Высоцким. Славу великого барда он по скромности на себя не примерял, но родство внутреннее с ним сознавал, поскольку равно с ним не вмещался ни в какие каноны и не влезал ни в какие рамки.

Детство его было таким, что и до юности мог бы не дожить. Был Леня в семье шестым, да стал третьим. Отец умер до его рождения, да военная голодуха унесла еще троих. На 15-м году жизни Леня и сам умирать собрался, да еще от такой болезни, о какой в его родном селе Овсищи и не слыхивали: невроз сердца. Но врачи в местной больничке, как ни странно, были хорошие – вытащили парня с того света, да еще так, что его после и в армию без всяких разговоров призвали.

Да вот еще одно странное обстоятельство: в школе Леня учился плохо. А правильнее будет сказать: ему там плохо было учиться. Скучно. Он стихи писал, радио и другой техникой увлекался, и школьные уроки ему в этом только мешали. В 7-м классе три года числился. Так и в армию пошел. Доучивался уже позже, но дальше неполного среднего так и не продвинулся.

Тут я приоткрою один секрет. Побывав у Смородина дома, в обычной деревенской избе увидел я книги на английском и довольно глупо спросил, зачем они ему. «Читаю», — просто ответил он. Выяснилось, что так, читая параллельно на двух языках, он освоил английский настолько, что обходился без словаря, даже читая классиков. Помимо языка также самостоятельно освоил он астрономию да так, что легко писал научно-популярные да и просто научные статьи по ней. Взгляды его на небесную сферу были, по моим понятиям, глубоки и оригинальны, но сам он говорил о них со спокойной грустью, прекрасно понимая, что шансов добиться даже кратковременного внимания ученых к своим идеям у него нет. А для него переход из сферы известного в сферу нового, никем прежде не открытого знания был естественен и неизбежен. Еще лучше астрономии разбирался он во всем, касающемся землепользования и крестьянского труда – тут он и с академиками мог бы поспорить. Да только не о чем стало спорить, когда в области не осталось почти полноценных хозяйств…

Почему же все так получилось у него?

Как-то принес он мне почитать толстенную пачку листов, отпечатанных на старинном «Ундервуде» — единственной имевшейся у него машинописной технике. Это было описание его собственных двадцатилетних мытарств, протащивших его от Казахстана до Сахалина. Раз тридцать, по его собственным словам, был он на краю гибели, раз шесть его просто хотели убить, но он, интуитивно ощущая опасность, уходил от нее в последний момент. Так потерял он обретенную было семью, так остался на какое-то время вовсе бездомным. Перепробовал и освоил много профессий, многому научился, многое передумал. И всю жизнь писал, сознавая, как мало шансов донести плоды своего творчества до тех, для кого они предназначались.

В 1990-е годы его статьи, более похожие на своеобразные научные эссе, стали публиковать тверские газеты и журналы. Я тоже старался, чем мог, помочь этому своеобразному деревенскому философу, у которого действительно было свое абсолютно самостоятельное миропонимание, с позиций которого он высказывал весьма оригинальные идеи, касающиеся самых разных сторон нашей жизни – хозяйственных, политических, нравственных. У Леонида Смородина появились свои читатели, свои поклонники. Но литературные заработки его были ничтожны, жил он за счет упорного и, увы, почти бездоходного крестьянского хозяйства, на содержание которого уходили его последние силы.

Месяц назад ему могло бы исполниться 80. До этой даты он не дожил пять лет. Хочется верить, что имя и труды нашего земляка – человека глубоко талантливого и оригинального, не канут в Лету. Такие люди, как известно, во все времена составляли соль земли, на которой они были взращены. Вспомнят потомки Леонида Смородина – и по нему, а не по наглым нуворишам, бесчестным политикам и всяческого рода саморекламщикам,  будут судить о трудных временах рубежа тысячелетий.